Когда наступила моя вахта, я вышел наверх. Ильмо и его людей я не заметил. Солнце стояло низко, менгир исчез, и тишину нарушал только шепот ветра.

Молчун сидел в тени тысячекораллового рифа; солнечные лучи, пробиваясь сквозь переплетение ветвей, усеивали его пятнами. Коралл служит хорошим укрытием. Немногие обитатели равнины не опасаются его яда. Для часовых местная экзотика опаснее врагов. Я прополз, пригибаясь, между смертоносными колючками, чтобы присоединиться к Молчуну. Это высокий, тощий, немолодой мужчина; его черные глаза, казалось, видят мертвые сны. Я отложил оружие.

– Есть что-то?

Он покачал головой в кратком отрицании. Я разложил принесенные подстилки. Вокруг нас изгибались и карабкались вверх, на высоту в двадцати футов, коралловые ветви и веера. Видели мы только брод через ручей, несколько мертвых менгиров да бродячие деревья на дальнем склоне. Одно стояло у ручья, опустив в воду насосный корень, но, словно почувствовав мой взгляд, медленно отступило.

С виду равнина совершенно пуста. Есть обычные пустынные обитатели – лишайники и саксаул, змеи и ящерицы, скорпионы и пауки, дикие псы и земляные белки – но их немного. Встречаются они, как правило, там, где меньше всего нужны. Это и к другим обитателям равнины относится. По-настоящему странные вещи: происходят именно в самый неподходящий момент. Лейтенант утверждав, что самоубийца может провести здесь много лет без малейших неудобств. Основными цветами тут являются красный и коричневый – песчаник утесов всех оттенков ржавого, охряного, кровавого и винного с редкими оранжевыми слоями. Там и сям разбросаны белые и розовые коралловые рифы. Настоящей зелени нет – листья бродячих деревьев и саксаула имеют серо-зеленый цвет, в котором от зеленого осталось одно название. Менгиры, как живые, так и мертвые, в отличие от всех, прочих камней равнины, имеют мрачную серо-бурую окраску.

По заросшей осыпи, огибая утесы, скользнула тень, огромная – много акров – и слишком темная для облака.

– Летучий кит?

Молчун кивнул.

Кит пролетел высоко, со стороны солнца, и я так и не разглядел его. Я уже много лет ни одного не видел. В прошлый раз мы с Ильмо пересекали равнину вместе с Шепот, по приказу Госпожи. Так давно? Время летит и радости не приносит.

– Странны воды под мостом, друг мой. Странны воды под мостом.

Он кивнул, но ничего не сказал. Он – Молчун.

За все годы, что я его знаю, он не произнес ни слова. И за все годы службы в Отряде – тоже. Но и Одноглазый, и мой предшественник-анналист утверждают, что он отнюдь не нем. Сведя воедино накопившиеся за долгие годы намеки, я пришел к твердому убеждению, что в юности, еще до прихода в Отряд, он дал великую клятву молчания. Но в Отряде действует железное правило – не лезть в прошлое вступившего, и почему он принял такое решение, я так и не смог выяснить.

Я видел, как, с его губ едва не срывались слова, когда что-то злило или веселило его, но всякий раз он останавливал себя в последний момент. Его долго пробовали подловить, пытаясь заставить нарушить клятву, но большинство быстро оставило попытки. У Молчуна находилась сотня способов отбить охоту к шуткам – например, подпустить клопов в постель. Тени удлинялись. Расползались пятна темноты. Наконец Молчун встал, перешагнув через меня, и вернулся в Дыру, двигаясь во мраке одетой в тьму тенью. Странный человек Молчун. Он не просто. не говорит – он не сплетничает. Как к такому подступиться?

Однако он – один из самых старых и близких моих друзей. Почему – непонятно.

– Эй, Костоправ. – Голос был гулок как у призрака.

Я дернулся, и в кораллах раскатился злобный смех. Ко мне опять подкрался менгир. Я повернулся. Камень стоял на тропе, которой ушел Молчун, – все двенадцать футов уродства. Недоделок.

– Привет, каменюга.

Повеселившись за мой счет, менгир теперь меня игнорировал. Молчит как камень. Ха-ха.

Менгиры – основные наши союзники на равнине. Они ведут переговоры с другими разумными существами. Но о том, что творится вокруг, сообщают нам только если это им удобно.

– Как там Ильмо? – спросил я.

Никакого ответа.

Волшебные ли они? Нет, наверное. Иначе не выживали бы посреди безмагии, которую излучает Душечка. Но что они тогда? Тайна. Как и большая часть здешних странных тварей.

– Чужаки на равнине.

– Знаю, знаю.

Появились ночные звери. Порхали и мерцали над головой светящиеся точки. Летучий кит, чью тень я видел на закате, проскользил высоко на востоке, и я смог рассмотреть только его светящееся брюхо. Скоро кит снизится, выпустит щупальца и станет ловить все, что попадется на пути.

Поднялся ветерок. Ноздри мне щекотали пряные запахи. Ветер посвистывал, хихикал, шептал и бормотал в кораллах. Издалека доносился звон ветровых колокольцев Праотца-Дерева.

Он единственный в своем роде – первый ли, последний, не знаю. Но вот он стоит, двадцать футов в высоту и десять – в обхвате, хмурится у ручья, вызывая чувство, близкое к страху; корни его впились в самый центр равнины. Молчун, Гоблин и Одноглазый пытались понять, что же он такое. И никому это не удалось. Дикари из немногочисленных племен равнины обожествляют его. Они говорят, что он стоит тут с начала времен. Глядя па него, можно в это поверить.

Встала луна, легла на горизонт, ленивая и брюхатая. Мне показалось, что ее диск пересекло что-то. Взятый? Или одна из тварей равнины?

У входа в Дыру послышался шум. Я застонал. Только их мне не хватало. Гоблин и Одноглазый. С полминуты я злобно мечтал, чтобы они убрались.

– Заткнитесь. Слышать не хочу вашего бреда.

Из-за рифа показался Гоблин, ухмыльнулся, подначивая меня. Выглядел он отдохнувшим и набравшимся сил.

– Дергаешься, Костоправ? – спросил Одноглазый.

– Точно. Вы-то тут что делаете?

– Свежим воздухом дышим. – Он склонил голову к плечу, глянул на контуры дальних утесов. Ясно. Беспокоится за Ильмо.

– Все с ним будет в порядке, – сказал я.

– Знаю, – ответил Одноглазый. – Соврал я. Душечка нас послала. Она чувствует, как что-то ворочается на западной окраине безмагии.

– И?

– Не знаю я, что это. Костоправ. – Внезапно тон его стал извиняющимся. Горьким, Если б не Душечка, он знал бы. Он чувствует то же, что ощущал бы я, оставшись без своих медицинских приспособлений, – неспособный заниматься тем, чему учился всю жизнь.